Дверь в комнату Веры не была прикрыта, и Володя слышал оттуда приглушенные голоса. Иногда до него доносился стук вилок о тарелку, звук льющегося вина, обрывки голосов.

У нее, как это часто бывало, сидели гости, о чем-то спорили, что-то обсуждали. Володю она никогда не звала к столу, а он из деликатности не настаивал, понимая, что вид инвалида на коляске и запах его мочеприемника не придадут аппетита гостям. Он-то сам уже к нему принюхался и даже перестал его замечать. А вот спросить у Веры о нем не мог, стыдно было. Ведь она ему не родственница, а лишь соседка по коммунальной квартире.

Назвать себя совсем уж одиноким он не мог. У него есть соседка, которая никогда не отказывает во внимании, нося с рынка продукты, помогая стирать и сушить белье, выслушивая его частые жалобы на неудавшуюся жизнь. Но родных-то, считай, у него все равно нет…

Все это Вера делала исключительно по доброй воле. Она помнила Володю еще красавцем-мужчиной, за которым женщины бегали по нескольку сразу. Ну, а когда он получил травму и остался безнадежным инвалидом, прикованным к коляске с мочеприемником, то всех их конечно же, что называется, как ветром сдуло. Вначале исчезла бывшая жена. Потом оба родных брата. А затем и младшая сестра.

Кровная родня Володи – братья и сестра, сыто и зажиточно пребывали в собственных домах в одном богатом селе совсем рядом с Одессой, где жил обреченный инвалид. И исчезли они после того, как узнали, что брат упал с большой высоты, безнадежно сломал позвоночник и ходить больше никогда не сможет.

Вера обслуживала его в больнице после операции, потом сама перевезла его домой и терпеливо выхаживала два первых самых страшных года его болезни, когда надо было его переворачивать в постели, чтобы не образовались пролежни. Ведь тогда он еще не мог самостоятельно даже садиться на коляску. И она, стиснув от натуги зубы, тащила его то на коляску, то в постель буквально по частям: сначала ноги, потом нижнюю часть туловища, а затем дотягивала верхнюю.

Но самым тяжелым оказалось заставить Вовку, как его называла Вера, сохранить желание жить. Он, из красавца с широкими плечами в одночасье превратившийся в обузу для окружающих, беспомощный кусок плоти, зависимый от прихоти любого, кто находился рядом, страстно желал побыстрее умереть, многократно предпринимая попытки суицида.

Вера всякий раз вытаскивала пальцами из его рта таблетки, деланно, чтоб ему стало стыдно, насмехалась, когда он соорудил петлю на шее, а сброситься с кровати вниз так и не сумел.

- Ты нормальный человек, такой, как все, - убеждала она его. - Только не ходишь.

- Эге ж, - горько соглашался он. - Нормальный, твою мать, да только до пупа. А нижче ж мертве тило. Я полчеловека, вот я хто.

- Ну и что, - убеждала Вера.- Главное у человека голова. Соображаешь, значит, ты человек. Нет ума - считай калека. А ноги и все там остальное - это неважно, без этого прожить можно.

Единственное, чего она не допускала, так это его появления в ее комнате, когда к ней приходили гости. Он понимал, что она не хочет навязывать его гостям. Терпеть его самой - это одно, а «угощать» им других - совсем другое. И если собственным родственникам он, такой, беспомощный, изуродованный, не нужен, то что уже говорить о чужих людях…

А как ему самому страстно хотелось, чтобы и к нему тоже приходили! Чтобы он тоже мог угощать людей, чувствовать себя хозяином компании, обсуждать с ними "эту молодежь", ругать Верховную Раду, словом - быть полноценным членом общества, или как он сам это называл, "нормальным"…

Вера только что вынесла из его комнаты грязную посуду, и ему пришлось отъехать в сторонку, чтобы она смогла мимо него пройти. В свою очередь, ей стало очень неловко по поводу того, что он находится у ее дверей, а внутрь не заезжает. Поскольку знает, что она будет этим недовольна. И на следующий день Вера предложила ему устроить званый обед для его собственных гостей.

- Так у меня ж никого нет, - с горечью констатировал он. - Родычи и те не приезжают.

Почему его братья и сестра не приезжали и не звонили, Вера понимала. Боялись, что он попросится к ним в родное село отдохнуть летом, поесть здоровой деревенской пищи. А вдруг он после этого вообще не захочет возвращаться в город оттуда, откуда когда-то уехал здоровым двадцатилетним парнем, полным надежд на будущую блестящую городскую жизнь. И сядет им на шею… Да еще и убирай потом за ним, а в деревне, небось не как у них - горячая вода из крана не течет, а удобства могут быть и во дворе. Понимал, чего опасаются его родные и сам Володя, хотя никогда и не говорил об этом вслух. Ему было стыдно перед Верой за свою родню.

- А мы найдем твоих старых друзей - предложила Вера. - Кто-то ж у тебя остался на работе, кто тебя помнит.

Вера позвонила на бывшую его работу - в районную аварийную службу. Оказалось, что за двенадцать лет, что Вова болел, из старых сотрудников осталась лишь диспетчер Ира. После того, как Вера потихоньку, чтоб Вовка не слышал, объяснила ситуацию, та пообещала придти. Но надо было найти еще кого-то. И после долгих переговоров с Ирой нашлись еще двое, супружеская чета Фельдманов. Яков Матвеевич пришел в аварийную службу за два дня до того, как Вова разбился, упав с высоты, и Вовку помнил в лицо. Он и его жена - Фаина Исааковна тоже согласились прийти для количества. Итак, трое гостей да еще сами хозяева, вот уже пять человек. Значит, можно готовить обед.

Целый вечер ушел на составление меню. Вера предлагала то одно, то другое блюдо, но все это Вову не устраивало, ему хотелось чего-то необычного. И тут он сообразил!

- Вера, - сказал он заискивающим голосом. - А дай это, как его, Фердоне, а?

Вера обомлела от такой наглости. Еще чего! Когда-то, когда еще были живы ее родители, в гости к ним приехал папин боевой товарищ, служивший в последние годы военным атташе в Чили. Принес бутылку знаменитого чилийского Шардоне в кожаном футляре. Бутылка и сам футляр были настолько красивы и необычны для простой украинской семьи, что ни у кого не поднялась рука прикоснуться к такому роскошному подарку. Вера, привыкшая исхитряться в условиях тотального советского дефицита, приспособила футляр, как сумочку, а бутылка осталась красоваться на буфете, придавая их гостиной легкий налет буржуазного лоска.

С тех пор каждый год Вера задумывала, что если на будущий ее день рождения случится что-то замечательное, то в честь этого события, она откроет, наконец, эту заветную бутылку, которая успела стать для нее символом счастья. Иногда ей казалось, что откроют бутылку чьи-то чужие, красивые мужские руки. Руки человека, которого она еще не знала, снимут осторожно шоколадного цвета наклейку, вытащат штопором пробку. И вдвоем они попробуют заморское чудо, потихоньку смакуя его, любуясь отсветом хрусталя на столе и блеском свечей, которые отразятся в глубине золотой заморской диковины, привезенной из такого далекого континента, что само его название казалось сказочным.

А тут вдруг Вовка посмел замахнуться на такую святыню. Для кого его поставить на стол? Для какой-то неизвестной Иры и Фельдманов, которых она до этого и не видела? Расстаться со своей привычной мечтой, не загадывать как обычно под Новый год: хочу, чтобы в следующем году был повод распечатать Шардоне? Никогда!

Вера задохнулась от негодования, повернулась к Вовке, чтобы пристыдить его, и увидела умоляющие глаза, худые пальцы, просительно теребящие край махровой простыни, прикрывавшей атрофированные от двенадцатилетнего безделья ноги. «А, в конце концов, - подумала она, - годы идут, а ничего хорошего так и не происходит. Может это и есть тот-самый знаменательный случай, которого так долго ждет заморская бутылка?»

Впервые у Вовки будут гости. Разве это не событие? Конечно, она не даст так просто распить ее, как какое-то "Биле мицне". Она расскажет гостям историю бутылки, и сама благоговейно, хотя бы потому что это память о ее родителях, снимет наклейку, осторожно вытащит пробку… И вот Вера решилась.

Утром Вовка полез под матрас и вытащил бумажку в двести гривен. Вера подумала, что нынче на двести гривен званый обед на пять персон не больно-то выйдет, но решила, что в случае чего добавит немного своих. В двадцатый раз они обсудили меню.

В назначенный день все было готово для торжественного обеда. Стол решили накрыть в кухне, достаточно для этого просторной. В комнате Вовы было полно различных инвалидных приспособлений, необходимых ему для передвижения, и она для приема гостей конечно же не годилась. Потому,все решили сделать у Веры.

Для Шардоне Вера вытащила из буфета свои хрустальные бокалы. Такому вину в стеклянных Вовкиных негоже плескаться. Вот и настал день, думала она, когда чьи-то руки вытащат пробку из заветной бутылки, когда будет произнесен первый тост, и это будут не чужие красивые мужские руки, а ее собственные. Что ж, значит так распорядилась судьба. Но она расскажет гостям историю этой бутылки, и откроют ее торжественно, с уважением к славному прошлому. Вера подумала, что к ее хрустальным бокалам не идут Вовкины простые тарелки, и направилась в свою комнату за сервизными.Возвращаясь на кухню, она еще в коридоре учуяла сердцем неладное. Взглянула на стол. В бокалах золотисто переливалась янтарная жидкость, а пустая бутылка являла свое донышко из ведра, как обратная сторона дна мусорного бака.

- Что? Что ты наделал?! - задохнулась Вера.

- А шо? Я все приготовил. Придут, а оно уже разлито, все готово, - довольный ответил Вовка.

- Нельзя! Нельзя разливать вино, пока все не сядут за стол! - закричала Вера. Нельзя откупоривать бутылки. Они откупориваются только на столе, в присутствии гостей! Что же ты наделал, быдло деревенское! Невежа!

Вера горько заплакала. От ее самой заветной мечты осталось лишь зеленое стеклянное дно… И это все...

Вова был в недоумении. Что же он такого сделал, чтобы Вера, которая не проронила ни стона даже тогда, когда сломала руку, и из кисти торчали белые отломки кости, вот-так безудержно рыдала? Он пытался ее утешить, вытащил из мусора бутылку, ополоснул горлышко и слил туда из бокалов вино, заткнув его пробкой.

Вера, конечно же, не стала рассказывать ему, почему ей стало так горько. Просто объяснила, что неприлично откупоривать бутылку до прихода гостей, так как они могут подумать, что в нее налили нечто, не соответствующее этикетке. Исключение делается для водки, которая подается охлажденной в хрустальных графинах. Но Вова инстинктивно чувствовал, что дело тут далеко не в политесах - его гости - тоже простые люди, не чета Вериным – а само дело тут в чем-то другом.

Вдвоем они аккуратно конторским клеем прилепили назад этикетку, подчистили, подправили и поставили бутылку на стол. Издали ничего не было заметно. Только Вере казалось, что сама бутылка как-то померкла. Она понимала, что теперь уж точно нельзя доверять чужим рукам откупоривание, чтоб не заметили подделки. Да и чьи это могли быть руки? Вове она уже принципиально не хотела доверять этот процесс, а неизвестный Яков Матвеич Фельдман по возрасту и социальному статусу явно не годился на роль того придуманного человека, которому она поручала это много-много лет в своих мечтах.

В дверь позвонили. Вера открыла. На пороге стояла Ира с букетом крупных садовых ромашек. Она оказалась высокой сухопарой девицей неопределенного возраста в паре длинных ярко-зеленых ботфортов. За ней стояли Фельдманы, маленькие и круглые, как два колобка. Яков Матвеевич держал в руках бутылку красного крепленого портвейна, а Фаина Исааковна кастрюлю, прикрытую прозрачной пленкой. Из кастрюли доносился запах фаршированной рыбы. "Словно ножницы - два конца, два кольца", - чуть не рассмеялась Вера. Но сдержалась.

- Проходите, гости дорогие, - пропела она.

Гости сняли обувь, надели предложенные Верой тапочки и прошли на кухню. Чинно расселись вокруг стола. Вера поставила на стол портвейн и выложила фаршированную рыбу на блюдо. Затем положила гостям на тарелки салат, колбасу и сыр. Вовка, сияя от радости, протягивал каждому поднос с хлебом. Все шло по плану. Настал момент первого тоста за знакомство и Вера, уговаривая себя, что вот он настал, этот замечательный повод, рассказала гостям историю бутылки Шардоне. Гости с уважением взирали на заморское чудо.

Вера, чуть дыша, отклеила, стараясь не порвать, шоколадную наклейку, ловко, чтоб не было видно повреждений, вытащила пробку. Вино разлили по бокалам. Гости пригубили и застыли в благоговейном молчании, готовясь произнести что-то подобающее рангу этого напитка. Вовка выпил залпом и первым нарушил тишину.

- И оце надо было держать двадцать два года!? Разве ж это вино? Оно ж слабэ!

Ира и Фаина Исааковна покраснели.

- Замечательное вино, - произнес Яков Матвеич. - В жизни не пил такого, спасибо вам Вера Анатольевна.

- А вот ты и не пей больше, - сухо произнесла Вера, обернувшись к Вовке. - Вон для тебя портвейн есть. Шабське, червоне.

Потекла беседа. Все шло так, как мечтал Вова. Обсудили "эту молодежь", поругали Верховную Раду, мизерные пенсии. Вовка был на седьмом небе от счастья. Фельдманы по всем вопросам обращались к нему, спрашивали его мнение. Ира вспоминала смешные случаи из жизни городской аварийки. Одно было плохо. Вера с тревогой отмечала, что гости и не притрагиваются к портвейну, предпочитая тонкое изящное Шардоне, смакуя его по глоточку. Не могла ж она их останавливать, предлагая нечто попроще. Вова же, наоборот, налегал на красный крепляк. Вся бутылка досталась ему. Постепенно он входил в азарт, слишком громко спорил, лицо его покраснело, тело обвисло на поручнях коляски. Не привыкший пить, ослабленный, он пьянел на глазах.

- Хватит тебе, - прошипела Вера, - оставь вино. Бокал Шардоне вылакал одним духом, как самогонку, а теперь еще и портвейн приканчиваешь. Ты уже и так хорош.

Но Вовка был уже в том состоянии, когда увещевания только подливают масла в огонь. Он одним махом вылил остатки вина в свою чашку с недопитым кофе и опрокинул в рот.Ира заметила надвигающуюся бурю и попыталась ее предотвратить.

- Вовочка, таки да не пей больше, - попросила она. - Разве тебе, в твоем состоянии можно столько?

- Мое дило! - стукнул кулаком по столу Вовка. - Нормальное у меня состояние. И сам я нормальный, много ты разумеешь!

- Не кричи на меня, - обиделась Ира. - Я ведь у тебя в гостях.

- Ну, так можешь валить из гостей! Хватит, посидела, швабра длинная!

- Володя, что за тон? - вступилась Фаина Исааковна. - Как вы разговариваете с дамой?

- А вы хто? - развернул к Фельдманам коляску Вова. - Вы чого лезете? Всегда не в свое дело лезете.

- Откуда вы знаете, куда мы лазим, - спросил Яков Матвеич. - Мы вроде бы первый раз общаемся.

- Знаю я. Вы, евреи, всегда всюду лезете. Украину продали! За копийки продали!

- И кому же мы ее продали? - холодно произнес Яков Матвеич. - Хотел бы я знать.

- России продали. И Америке!

-Вот как, - ехидно осведомился Яков Матвеич. - Ну так расскажите, куда теперь мне пойти, чтобы получить свою долю. А то, знаете ли, больно уж есть хочется после вашего обеда…

Вера металась от Иры к Вове, затем к Фельдманам, извинялась, но мероприятие безнадежно проваливалось.

- Пойдем, Яша, - потянула мужа за рукав Фаина Исааковна. - Ты же видишь, человек не в себе.

Вера бросилась, было, накладывать обратно в кастрюлю фельдманскую фаршированную рыбу, бормоча:

- Ой, заберите, тут же вам на два дня поесть хватит, - но осеклась под укоряющим взглядом Фаины Исааковны.

Первой к дверям направилась оскорблено поджавшая губы Ира, вышагивая, как цапля в зеленых ботфортах. За ней покатились колобки-Фельдманы.

Вова и Вера остались одни. На столе сиротливо и как-то неприкаянно, грязно, теснились тарелки с остатками пищи, две пустых бутылки, на полу валялись скомканные бумажные салфетки.

- Что же ты наделал, - устало прошептала Вера, - что ты наделал! Они такие хорошие люди. Зачем ты стал их оскорблять, скажи, зачем? Хотел показать, что ты больной и слабый - сильнее их, да? А показал, что слабее, намного слабее. Большой начальник в масштабах маленькой кухни. Обидел таких людей… Дурак ты, просто дурак.

Вова молчал. Поник, сгорбился. Видно было, что он пытается сдержать слезы. Вере стало жалко его, у самой в горле стал комок. Она подошла к нему, стала гладить по голове, по поникшим плечам. И услышала, как он бормочет себе под нос, обреченно:

- Ну а як же мне доказать, шо я нормальный, такой как все, га? Ну, як?...